ЯЗЫК

ЯЗЫК — сложная развивающаяся семиотическая система, являющаяся специфическим и универсальным средством объективации содержания как индивидуального сознания, так и культурной традиции, обеспечивая возможность его интерсубъективности, процессуального разворачивания в пространственно-временных формах и рефлексивного осмысления Я. выполняет в системе общества такие функции, как 1) экспрессивная; 2) сигнификативная; 3) когнитивная; 4) информационно-трансляционная; 5) коммуникативная. Аналитизм Я. (дискретность смысла его единиц и возможность их комбинаторики по определенным правилам) обеспечивает возможность формирования текстов как сложных знаков с развитой системой модальности, что задает Я. как знаковой системе свойство универсальности в выражении как процес-суальности человеческого сознания и его состояний, так и целостной системы представлений о мире в качестве резуль-татата познания. В качестве многоаспектного феномена Я. выступает предметом изучения различных теоретических дисциплин: лингвистики, логики, семиотики, психологии (психолингвистики), социологии (социолингвистики), культурологии и др. В своей универсальной постановке проблема Я. является исконным предметом философского анализа. Ядром философской проблематики в данной сфере выступают: 1) в рамках традиционной и классической философии Я. — проблема возможности и меры предоставленности бытия в Я., проблема онтологического статуса языковых значений (»слова» и «вещи»), проблема соотношения Я. и мышления, проблема функционирования Я. в социокультурном контексте и др.; 2) в рамках неклассической философии Я. — проблема языкового формализма и его интерпретации, проблема языковой структуры, проблема соотношения естественных и искусственных Я., статус Я. в онтологии человеческого существования и др.; 3) а в рамках современной (постмодернистской) философии Я. — проблема текста и интертекстуальности, проблема нарративной языковой референции, проблема означивания языковых игр и др. В соответствии с этим, классический, неклассический и современный периоды в развитии философии Я. могут быть условно обозначены как имеющие своим предметом — соответственно — языковую семантику, языковую синтактику и языковую прагматику. Традиционная парадигма в философии Я. Ранние варианты философии Я. представлены так называемой философией имени, центральным предметом которой выступает феномен номинации и имя как синкретичный комплекс, заданный нерасчленностью в архаичной культуре понятия и выражающего его слова. И если древнегреческая традиция в контексте своей общеатомистической ориентации интерпретировала предложение как архитектонически складывающееся из имен (например, феномен дискретности речи в концепции Аристотеля), то древнеиндийская традиция осмысления Я., напротив, трактовала имя как конституированное в результате деструкции предложения как исходной единицы Я. в процедуре рефлексивного грамматического анализа. Тем самым в рамках традиционной культуры обозначаются контуры определяющего классическую концепцию Я. противостояния семантического и синтаксического ее векторов (так наз. «философия имени» и «философия предиката»). Узловой проблемой философии имени выступает проблема соотношения имени и соответствующего ему предмета как фрагмента действительности или — иначе — проблема «установления имен» (др. инд. namadheys, греч. onomatophetike). Традиционные концепции имени дифференцируются в соответствии с критериальной матрицей, задаваемой базовой для традиционной философии языка дихотомической оппозицей двух альтернативных подходов к трактовке языковой проблематики: онтологического и конвенциального. Первый подход базируется на презумпции онтологической заданности соответствия имени и означаемого им предмета: «образовать имена (вещей) не может всякий, кому вздумается, но (лишь тот), кто видит ум и естество сущего. Итак, имена — по природе» (Прокл о позиции Пифагора). То обстоятельство, что имена даны предметам по природе (phusei), означает возможность правильного или неправильного наименования и задает необходимость постижения истинного значения (etimon) имени (отсюда — исходно — «этимология»), обеспечивающего постижения сущности предмета (позиция стоиков). В противоположность этому, конвенциальный подход к имени понимает наименование как осуществленное не в соответствии с глубинными автохотоными качествами предмета, но «по установлению, договору» (vesei). В рамках такого подхода имя принципиально не субстанциально, не атрибутивно и не имманентно предмету: «по одному комку глины узнается все сделанное из глины, (ибо) видоизменение — лишь имя, основанное на словах; действительное же — глина» (Упани-шады). Такая парадигма истолкования имени не позволяет проникнуть в сущность предмета посредством постижения его «правильного имени», ибо «имена обусловлены сознанием» (ранний буддизм), что в целом снимает проблему правильности имен как таковую, ибо «имена по случаю, а не по природе» (Демокрит). Общим для обеих позиций является понимание наименования как освоения и совпадение образа номатета «демиурга имен» с космоустроителем. При всей своей наивности, альтернатива двух названных подходов к природе имени практически закладывает исходную основу конституированной в рамках современной философии Я. фактически изоморфной альтернативы герменевтической трактовки текста как предполагающего понимание в качестве реконструкции его имманентного смысла и его постструктуралистской интерпретации как децентрированного, конструируемого в акте воспроизведения, допускающего принципиальный плюрализм трактовки и предполагающего деконструкцию как процедуру, в рамках которой понять текст — значит сделать его осмысленным и семантически значимым. В античной философии языка оформляется также интенция синтеза названных позиций: наряду с фигурой номатета в философии Платона присутствует модель структурно-семантического со-ответсвия имени и предмета — в когеретном режиме — с одной стороны, и эйдоса-образца — с другой. В рамках средневековой философии проблема имени артикулируется в контексте спора об универсалиях, что задает соответственную дифференциацию версий ее интерпретации в рамках таких схоластических направлений, как номинализм (»термин, произнесенный или написанный, означает нечто лишь по установлению — ex institutio» — Уильям Оккам) и реализм (»познаем не по сущностям, а по именам» — Василий Великий). Однако, при кажущейся изоморфности данной оппозиции античной оппозиции онтологизма и конвенционализма, медие-вальное понимание имени гораздо сложнее и глубже, ибо включает в себя идею фундаментального символизма, задающего понимание имени как конвенции в контексте библейской традиции (»и нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» — Быт, 2, 20), однако — конвенции, причастной неявным образом к сущности означаемой вещи (в русле тотального семиотизма средневекового христианства). Такая установка задает импульс развитию разветвленной и сложной логико-философской традиции в рамках схоластики: введение терминов «абстрактное» и «конкретное понятие» Иоанном Дунсом Скотом; развитие категориального аппарата логики (см. СХОЛАСТИКА). В новоевропейской традиции философия Я., смыкается с методологией, эволюционирующей в контексте гносеологии (по оценке Локка, вне языковой аналитики «невозможно сколько-нибудь ясно или последовательно рассуждать о познании»). В контексте эмпирико-сенсуалистичной парадигмы имя рассматривается как результат рационального конструирования на базе данных чувственного опыта (»имя есть слово, произвольно выбранное нами в качестве метки» у Гоббса), что может быть оценено как историческое доминирование кон-венциальной концепции наименования «по установлению» над концепцией номотетики «по природе». Такой подход имеет своим следствием и оформление в философии Я. ориентации на анализ последнего с позиций логико-математического формализма (»Я. можно назвать одним из видов алгебры, или, наоборот, алгебра есть не что иное, как Я.» — Д. Гартли) и установки на критику своего рода вербального фетишизма: коль скоро слова обозначают не объекты, но идеи (десигнаты), то отождествление слов с предметами (денотатами) ведет к ошибкам в познании. Резонирующее взаимодействие этих двух тенденций задает интенцию на создание специального Я. науки, достаточно формализированного и удовлетворяющего требованию десигнативной определенности (концептуальный эскиз такого Я. у Кондорсе, «всеобщая и рациональная грамматика» Пор-Рояля, «алгебра универсальной рациональной семантики» Лейбница), что в далекой перспективе послужило одним из исходных импульсов позитивистской программы очищения языка науки от метафизических суждений. На базе традиционной философской аналитики Я. вырастает как классическая парадигма философии Я., так и теоретическая лингвистика, равно основанные на пре-зумции истолкования Я. как внеположенной объективной реальности, открытой для когнитивного проникновения в рамках субъект-объектноой процедуры. Исходной формой этого объективизма выступает лингвистический натурализм. В контексте сравнительно-исторического языкознания оформляется подход к Я. как к организму, проходящему в своем развитии стадии «становления» и «истории развития» и стадию «распада языковых форм», вызванную деформацией Я. со стороны духа (А. Шлейхер); формируется генеалогическая классификация языков (Э. Бенвенист). Младограмматической лингвистической школой (Г. Остхов, К. Бругман, Б. Дельбрюк, Г. Пауль и др.) принцип историцизма (»принцип истории Я.» у Пауля) был рассмотрен как основа теоретического языкознания, ориентированного на исследование языкового формализма. В качестве альтернативы лингвистическая школа «Слова и вещи» культивирует фокусировку внимания не на фонетическо-формальном, а на семантико-этимологическом аспекте языковой эволюции, понимаемой как «история слововещей» (X. Шухардт). Окончательное оформление классической парадигмы в истории языкознания было осуществлено в связи с появлением концепции Соссюра, опубликованной после его смерти учениками (III. Балли и А. Сеше) на основании студенческих конспектов. Соссюром осуществлен системный подход к феномену Я.: «Я. представляет собой целостность сам по себе». А поскольку Я. «является системой», поскольку любое изменение в ней, побобно ходу в шахматной партии, касаясь исходно одного элемента Я. (фигуры), на самом деле в результате своей реализации приводит к изменению «значимостей всех фигур» и «может коренным образом изменить течение всей партии». — Однако, для оценки, понимания и анализа наличного состояния системы Я., по Соссюру, знание ее генезиса является избыточным: «зритель, следивший за всей партией с самого начала, не имеет ни малейшего преимущества перед тем, кто пришел взглянуть на положение партии в критический момент», в силу чего, хотя «вне категории времени языковая реальность не полна, и никакие заключения относительно нее невозможны», тем не менее — «единственный реальный объект лингвистики — это нормльная и регулярная жизнь уже сложившегося Я.». В этой связи, Соссюр дистанцирует «внутреннюю лингвистику» или собственно лингвистику, направленную на анализ имманентной системы языка, и так называемую «внешнюю лингвистику», предметом которой являются внешние по отношению к языковой системе условия ее функционирования (прежде всего, социальный контекст). Важнейшей особенностью системы Я. является семиотический характер (»Я. — это семиологическое явление», «система различных знаков»). Знаки, функционально предназначенные для «выражения идей», абсолютно безразличны по отношению к содержанию последних и являются результатом закрепленной в традиции конвенции. «Именно потому, что знак произволен, он не знает другого закона, кроме традиции, и, наоборот он может быть произвольным лишь потому, что опирается на традицию». Языковой знак, по Соссюру, есть единство означающего (план выражения) и означаемого (план содержания). Соссюру принадлежит заслуга дифференциации Я. (langue) и речи (parole), задающих в своем взаимодействии сферу речевой практики (langage). Идеи Соссюра заложили фундамент классической парадигмы исследования Я., представленной такими направлениями в языкознании, как 1) копенгагенская школа с ее программой создания глоссемантики (греч. glosso — говорение) как «имманентной лингвистики» или «алгебры Я.» (Л. Ельмслев), исторически восходящей к логико-философским идеям Пор-Рояля и изоморфной идеям «априорной грамматики» Гуссерля и «чистого синтаксиса» Карнапа; 2) пражский лингвистический кружок, развивающий идеи семантических оппозиций в структуре Я. (В. Матезиус, С.Н. Трубецкой, Р. Якобсон); 3) американская школа дескриптивной лингвистики (Л. Блумфилд, 3. Харрис, В. Блок, У. Хоккет), исследовавшей речевое поведение с позиций бихевиоризма (дистрибутивный анализ речевого акта в категориях сигнала, стимула и реакции); 4) школа этнолингвистики (Э. Сепир, Г. Пайк, Б. ли Уорф), в рамках которой была сформулирована лингвистической относительности концепция; 5) французская структурно-формальная школа, тесно связанная с идеями философского структурализма и герменевтики и основанная на тезисе «Я. — не калька действительности», — языковые структуры интерпретируются этой школой, прежде всего, как «инструмент», посредством которого осуществляется взаимопонимание среди людей» (А. Мартине); 6) школа социолингвистики (У. Уитни, Дж. Фишман, У. Мейбов), центрированная вокруг проблематики функционирования Я. в социокультурном контексте; 7) школа системно-теоретической лингвистики, ориентированная на семиотический анализ языковых систем, в рамках которого «в своей совокупности Я. представляет собой великое творение, построенное по общему закону, закону когеренции (связанности, coherence, частей и целого...), частные интегральные системы, которые как и любые системы, являются интегрирующими в отношении своих составных частей, обладают собственной целостностью». Таким образом, Я. представляет собой «системное целое, охватывающее всю протяженность мыслимого и состоящее из систем, каждая из которых относится только к одной конкретной части мыслимого» (Гийом). На базе классической трактовки Я., ориентированной на анализ его объективных параметров, и, в частности, языкового формализма, развиваются такие современные направления исследования, как концепция интерфейса «человек-компьютер», в рамках которой именно Я. обеспечивает «интеллектуальность системы»; «генетическая грамматика» В.А. Ратнера, основанная на рассмотрении белковых цепочек как своего рода биологических «текстов без пробелов»; «полинуклеотидный Я.» (»НК-Я.») в геномной биологии М. Ичаса и др. Параллельно разворачиванию традиции классического подхода к Я. в европейской культуре закладываются основы неклассической парадигмы в философии Я., вызванной к жизни рассмотрением последнего не в качестве объективно наличной ставшей реальности, внеположенной познающему сознанию, но — напротив — в качестве творческой процессуальности, определяющей духовное бытие индивида и фактически совпадающей с ним. Первый импульс движения в этом направлении был задан в контексте предромантической философии 18 в., трактовавшей человека как «языковое существо», а Я. — как «форму развития человеческого духа» (Гердер). Важнейшей вехой оформления неклассической трактовки Я. является идея о возможности толкования в качестве Я. любой знаковой системы с заданной интерсубъективной семантикой (от исходной мысли Вундта о «языке жестов» до интегрального базисного тезиса Витгенштейна «мир есть язык»). Основоположником неклассической парадигмы истолкования языковых феноменов и основателем философии Я. в собственном смысле этого слова является Гумбольдт. В его трактовке Я. предстает не внешним средством выражения результатов мышления (»ergon»), но «непроизвольным средством» протекания последнего, — процессуальным средством духовного творчества и обретения истины (»energeia»). Я., таким образом, представляет, по Гумбольдту, особый мир, конституированный духом и выступающий в качестве медиатора между духом и предметным миром: языковое опосредование предметности позволяет сделать ее содержанием духа, открывая возможность мышления о мире. В этом контексте строй Я. оказывавется содержательной детерминантой мировосприятия и миропонимания (»внутренняя форма» Я. как «формирующий орган мысли»), что позволяет интерпретировать концепцию Гумбольдта как предвосхищение концепции лигвисти-ческой относительности. На базе идей Гумбольдта разворачивается широкий веер психологизированных концепций Я. (уже в рамках классической традициии) и собственно психолингвистики: трактовка Я. как «инстинктивного самосознания народа» у Г. Штейнтама, понимание И.А. Бодуэном де Куртэне предмета своего исследования как «действительного Я., существующего в своей непрерывности только психологически», радикализм крайних младограмматиков с их тезисом о том, что «реально Я. существует только в индивиде», и, следовательно, «на свете столько же отдельных языков, сколько индивидов» (Г. Пауль). Концепция Гумбольдта положила начало и неклассической парадигме философии Я., задав ее проблемное поле, категориальный аппарат и основные интенции. (Таким образом, можно констатировать, что если применительно к классической традиции трактовки Я. философское осмысление языковых феноменов осуществлялось в контексте общегносеологических философских моделей, но в рамках неклассической традиции философия Я. конституируется в качестве самостоятельной сферы философской проблематики). Становление философии Я. оказывает существенное воздействие не только на структурную организацию, но и на содержание проблемных полей философского знания, охватывая своим влиянием не только гносеологию и методологию, но также и онтологию, понятую как онтология человеческого существования, и антропологию, и др. В этой связи конституирование философии Я. рефлексивно осмыслено в философии как лингвистический поворот философской традиции, задающий интенцию на перевод философских проблем в плоскость Я. и поиск их решения посредством языковой аналитики. Так, логическая семантика Фреге исследует отношения обозначения, раскрывая связь смысла языковых выражений со значением в логическом смысле этого слова. На идее о различии смысла и значения языковых выражений основана философская концепция Витгенштейна, фундированная отказом от традиционного субъект-объектного членения высказываний, понятых в качестве целостных и автономных (ср. с логикой высказываний). Внимание неклассической философии Я. сфокусировано на так наз. проблеме семантического треугольника, т.е. проблеме соотношения имени с десигнатом и денотатом соответствующего понятия. В этой связи логика мышления анализируется Витгенштейном посредством анализа логики Я., а поскольку ареал бытия совпадает с ареалом «метафизического субъекта», поскольку бытие совпадает со сферой вербальной артикуляции: «мы делаем предикатами вещей то, что заложено в наших способах их представления». В работах позднего Витгенштейна осуществляется переориентация от стремления к экспликации и анализу онтологически заданной, базовой априорной структуры Я. на анализ плюральной вариативности его процессуальных актуализаций: значение не исходно, — оно возникает в ситуации контекстных словоупотреблений (номиналистический исток концепции Витгенштейна), организованных по определенным правилам (см. ЯЗЫКОВЫЕ ИГРЫ). Если правила построения языковых конструкций, являющиеся результатом конвенции «лингвистического сообщества», описываются Витгенштейном как «поверхностная грамматика», то законы организации языковых игр — как «формы жизни», оцениваемые им в качестве «глубинной грамматики», соотнесенной с фундаментальными структурами бытия. И если задачей философии является исследование языковых игр, то сверхзадачей — «языковая терапия», т.е. аналитическое исключение из Я. генерализаций как патологий. Концепция Витгенштейна — наряду с концептуальным «реализмом здравого смысла» Мура — выступила основанием оформления в неклассической традиции философии лингвистического анализа (аналитической философии или философии обыденного языка) ориентированной — в отличие от философии логического анализа — не на реорганизацию естественного Я. в соответствии с внешними правилами, привнесенными из логики, но — вслед за Витгенштейном — на анализ естественного функционирования слова в ситуативных контекстах с целью терапии неправильных (т.е. генерализующих) словоупотреблений: не реформирование, но формирование языковых систем (своего рода языковых игр). Если кембриджская (или «терапевтическая») школа лингвистической философии в своей ориентации на устранение из Я. обобщений как патологических образований смыкается в своих интенциях с психоанализом (Дж. Уиздом, М. Лазеровиц, Э. Эмброзиус), то оксфордская школа (или «школа обыденного языка») фокусирует внимание на позитивном анализе словоупотреблений, в том числе и аксиологического характера (»психологических высказываний» у Райла и «нравственных» — у Р. Хеара), с близких к номинализму позиций выступая против любых вариантов унификации языковых структур и строя свою концепцию Я. на основе идеалов вариативности и плюрализма: эксплицитная «концепция схемы Я.» П. Строссона; теория «речевых актов» в «лингвистической феноменологии» Дж. Остина. Последняя дифференцирует акты речи на локутивные (акт рефлексивного говорения о себе), иллокутивные (констатирующие, вопросительные и оценочные высказывания, направленные вовне себя) и перлокутивные (побудительные высказывания, направленные на интеллектуальные и эмоциональные миры других персон), задающие в своем взаимодействии речевое поле. В своей строгой формально-логической трактовке концепция Остина была положена в основание иллокутивной логики Р. Серла. Таким образом, именно в рамках лингвистической философии как особого вектора развертки философской проблематики реализуют себя базовые интенции неклассической парадигмы трактовки Я. В рамках логического позитивизма Венского кружка разрабатываются концепции Я. как фундаментального способа онтологической организации: «быть — значит быть значением связанной переменной» (Куайн). В этом контексте онтологическая проблематика артикулируется как проблема «перевода»: знание об объекте может быть объективировано в Я. соответсвующей теории Тп, а знание о ней — в Я. теории Тn+1, т.д. — однако «радикальный перевод», т.е. перевод на Я. реальности принципиально недостижим в связи с «непрозрачностью» основ и способов референции объектов этой реальности в структурах Я. В этом контексте остро встает проблема интерпретации, а также проблема соотношения означающего и выражающего планов Я. (противопоставление «референциального» и «эмотивного» словоупотребления у К.К. Огдена и И.А. Ричардса). Острая актуализация проблем языкового формализма, а также механизмов осуществления таких процедур, как референция и интерпретация, позволило философии Я. выступить в качестве методологической основы разработки концепции искусственных языков как семиотических систем, каждая из которых с точки зрения теории множеств предстает как семантический универсум и предполагает эксплицитно заданную сферу своей предметной аппликации. Однако, сама философия Я. далека от идеи возможности адекватного моделирования естественного бытия Я. в функционировании знакового формализма: Куайном формулируется идея «стимульного значения» как внеязыковых, привнесенных ситуативными «стимулами» детерминант принятия или не принятия высказывания. Транзитивной по отношению к неклассической и современной (постмодернистской) парадигмам интерпретации Я. является концепция, сформулированная в работах позднего Хайдеггера и основанная на принципиальном отказе от узко-специальной, сугубо семиотической его трактовки. По Хайдеггеру, человек как «пастух бытия» слушает его глубинный зов — призыв абсолютной семантической полноты, жаждущей обрести форму своего выражения. Именно в Я. коренится для человека возможность свершения своего высшего предназначения: Я есть способность человека «сказать бытие», артикулировать в языковых структурах его голос, ибо устами говорящего говорит само бытие, обретающее в Я. сферу своей презентации, — и в этом плане Я. есть «дом бытия». В свете этого «дар речи есть не какая-то одна из человеческих способностей рядом со многими другими. Дар речи отличает человека, только и делая его человеком. Этой чертой очерчено его существо... Сущность человека покоится в Я.» (Хайдеггер). Трактовка Я. как проявления активности человеческой сущностной экзистенции и идея наполняемости языковых структур бытием в интеллектуально-волевом человеческом усилии инспирирует современную парадигму философии Я., конституируемую в контексте культуры постмодерна. Проблема Я. в контексте этой философской парадигмы задает принципиально новое видение языковой реальности. Восприняв от классической и неклассической традиций идеи произвольности языкового знака как единства означаемого и означающего (Соссюр), влитости Я. в культурный контекст (Гумбольдт), концепции лигвистической относительности (Э. Сепир и Б. Ли Уорф), плюральности значений естественного языка в концепции языковых игр (Витгенштейн), идеи произвольности выбора правил Я., соотносимых с правилами игры (»принцип терпимости» Карнапа), конституирования смысла языковых выражений в контексте векторного человеческого усилия (Хайдеггер), современная философия Я. генетически восходит к концепции Хомского, создавшего трансформационную (генеративную) модель Я. и дистанцировавшего лингвистическую компетенцию (способность носителя Я. структурировать в соответствии с аксиоматически заданными «правилами грамматики» как «универсальным грамматическим ядром» бесконечное множество высказываний), т.е. потенциальный Я., Я. как возможность- с одной стороны, и языковой перфоманс (англ. performance — исполнение), т.е. применение языковой компетенции в конкретной ситуации говорения, актуальный Я., Я. как действительность. Парадигма постмодерна радикально по-новому артикулирует саму проблему языковой реальности. Прежде всего, текст понимается предельно расширительно: с одной стороны — мир как текст (»словарь» и «энциклопедия» у Эко, «космическая библиотека» у В. Лейча, собственно «текст» у Дерриды). В рамках герменевтической традиции заложена трактовка Я. в связи с проблематикой понимания: по Гадамеру, открытое для понимания бытие и есть Я. Понимание, таким образом, задает как возможность понимающего мироистолкования, так и горизонт герменевтической онтологии. — Постижение смысла бытия оказывается тождественным его языковому конструированию: «система категорий — это система способов конструирования бытия» (Деррида). Фундаментальным для постмодерна является тезис о соотнесенности Я. с таким феноменом, как власть. Языки, которые «высказываются, развиваются, получают свои характерные черты в свете (под Сенью) Власти», Барт называет энкратическими, языки же, которые «вырабатываются, обретаются, вооружаются вне Власти и (или, против нее) — акратическими. И если энкрати-ческий Я. основан на дискретных «фигурах системности», то акратический Я. резко дистанцирован «от доксы (то есть парадоксален)». Однако, в любом случае, власть Я. — это власть смыслосозидающая и текстоконструирующая (ср. с оценкой Гумбольдтом языковых систем как средств «превращения мира в собственность духа»). Постмодернистская трактовка Я. как порождающего феномена апплицируется на сферу бессознательного, традиционно ускользавшего из-под юрисдикции вербального дискурса; в рамках структурного психоанализа фиксирована языковая форма «бытия бессознательного как речи другого» (Лакан): в бессознательном, по формулировке Лакана, «говорит желание», которое, будучи артикулированным вербально, теряет свою автохтонность, оказываясь не просто подчиненным, но фактически заданным внешними требованиями грамматического строя и правил речевых практик, — вектор «означающих» как объективных форм Я. фактически очерчивает индивидуальную судьбу (Лакан). Бессознательное, таким образом, предстает как Я., а желание — как текст. В когнитивно-рациональной сфере мы тем более сталкиваемся с языковой тотальностью: «мышление и познание предопределены языковым мироистолкованием», а «всякие рассуждения о Я. вновь и вновь оказываются Я.» (Гадамер). Философия конституируется в этом контексте как особая «речевая деятельность» по формулировке претендующих на абсолютную истинность высказываний о мире в целом (Кожев). Задавая принципиально новое (предельно расширительное) видение языковой реальности, философия постмодерна формулирует и принципиально новые стратегии по отношению к тексту. Текст абсолютно свободен, ибо лишен «почтения к целостности (закону)» (Барт), в этой связи он лишен и жесткой структуры, будучи организован как ризома, а также центра, будучи полисемантичным: «функцией этого центра было бы... гарантировать, чтобы организующий принцип системы ограничивал то, что мы можем назвать свободной игрой структуры» (Деррида). В этом отношении классическая трактовка текста, оцененная Дер-ридой как «онто-тео-телео-фалло-фоно-логоцентризм», сменяется идеалом «невозможного текста» (Делез) с «бесовской текстурой» (Барт), понятого как «конструкция», коллаж цитат, организованный по такому принципу, как «ирония, ме-таречивая игра» (Эко). Особое значение приобретает в этой системе отсчета феномен контекста как результата взаимодействия текстовых подсистем (см. КОНТЕКСТ) Ж. Женнет вводит классификацию взаимодействия текстов, предполагающую вычленение таких уровней, как 1) интертекстуальность (представленность одного текста в другом в виде цитат, плагиата, иллюзий или намеков); 2) паратекстуальность (как отношение текста к своей части, например, эпиграфу или названию); 3) метатекстуальность (как отнесенность текста к контексту); 4) гипертекстуальность (взаимопародирование текстов); 5) архитекстуальность (как текстовая жанровая связь). Поскольку «лингвистическая норма» уже перестает быть предметом «безусловной веры в референциальный Я.» (X. Брук-Роуз), поскольку даже пародия, основанная на этой вере, «стала невозможной», в силу чего единственной формой речевого самовыражения остается «пастиш» (ит. pasticcio — стилизованная опера-попурри) как «изнашивание стилистической маски» (Ф. Джеймисон). В этой системе отсчета невозможна иная стратегия по отношению к тексту, нежели как основанная на отказе от восприятия его в качестве исполненного изначального смысла, что снимает саму проблему так называемого правильного прочтения: смысл должен быть исполнен в языковом перфомансе (Хомский), сконструирован в процессе деконструкции (Деррида), построен «при построении собственной субъективности» (Фуко) или выстроен в процессе текстопорождения как «означивания» (Кристева), рожден творческим актом «состоявшегося шизофреника» (Делез и Гваттари) или генерирован в коммуникативном акте (Апель). Иначе говоря, смысл не имеет массы покоя: «текст значит ткань, однако, если до сих пор мы эту ткань неизменно считали завесой, за которой... скрывается смысл», то в рамках постмодерна этот смысл конституируется лишь процессуально — «путем нескончаемого плетения множества нитей» текстовой ткани (Барт). Ото выдвигает на передний план фигуру Читателя как источника смысла. — Смерть субъекта как фундаментальная для постмодерна идея в данном случае оборачивается такой своей стороной, как смерть Автора: «рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора» (Барт). Автор превращается в «скрипто-ра» — не более, — который отнюдь не есть «тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом» (Барт). Центральное место в языковых процессах занимает, таким образом, не письмо, а чтение (см. МАК-ЛЮЭН), как место понимания занимает интерпретация: «чтение произведения влечет за собой акт интерпретации со стороны читателя. Каждый читатель овладевает произведением... и налагает на него определенную схему смысла» (Дж.Х. Миллер). В позднем постмодерне столь же важным источником смысла, как и интерпретация, оказывается коммуникация. Так, Апель предлагает «трансцендентально-герменевтическую» трактовку Я., ибо «Я. является трансцендентной величиной.., условием возможности и значимости диалогического взаимопонимания». В этой системе отсчета ситуация диалога, предполагающего взаимопонимание и реализующегося посредством Я., становится фундаментальной для артикуляции полей философской проблематики: роль «языковых значений» выходит далеко за рамки обслуживания когнитивного и праксеологи-ческого субъект-объектного взаимодействия, — она оказывается конституирующе значимой и «для интерсубъективной коммуникации, которая не может быть сведена к языковой передаче информации.., а является одновременно процессом достижения согласия относительно смысла выражений и смысла бытия вещей, представленных в языковых выражениях» (Апель). Логицистская модель Я., по Апелю, «исходящая из идеи произвольного обозначения инструментальных представлений, не в состоянии объяснить интерсубъективно значимую языковую систему и интрасубъективные правила использования Я., отвлекаясь от коммуникативной практики и психических функций речевого субъекта» (ср. с идеей классического языкознания: «обобщение — вот единственно то, что порождает язык индивида» — Г. Пауль). Между тем, с точки зрения постмодерна, «говорение не относится к сфере Я, но к сфере Мы» (Гадамер), и условием возможности Я. выступает диалог, который «предшествует речи и порождает ее» (Делез и Гваттари), — «встреча является первоначальной и необходимой конъюнктурой значения языка: кто-нибудь, говорящий «Я», направляется к другому человеку» (Левинас). Именно анализ речевых коммуникативных практик конституирует, по Апелю, философию как преодолевающую «методический солипсизм» (апеллируя к ситуации диалогической коммуникации) и субстанциальный онтологизм (конституируясь как философия Я.). Кроме того, «трансцендентально-герменевтическая трактовка Я... позволяет снять принципиальное различие между классической онтологией и новоевропейской философией сознания, не отказываясь при этом от свойственной последней претензии на критику познания». Собственно, философия, по Апелю, «является рефлексией на «значение» или «смысл» языковых выражений (»анализом Я.»), а философ выступает «как критик Я.». Речевая понимающая коммуникация мыслится Апелем в качестве языковых игр, что задает новый вектор квази-языковой аналитики (см. ЯЗЫКОВЫЕ ИГРЫ). Именно языковая игра является сферой подлинной реализации не только сущности Я., но и человеческой сущности. — Философия Я., таким образом, предельно расширяет в постмодерне ареал своего интепретационного потенциала, включая в него и концепцию человека, и концепцию сознания, и концепцию бытия. «Я. является истинным средоточием человеческого бытия, если рассматривать его исключительно в сфере, которую заполняет он один, — в сфере человеческого бытия-друг-с-другом, в сфере взаимопонимания, все крепнущего согласия, которое столь же необходимо для человеческой жизни, как воздух, которым мы дышим» (Гадамер). Именно поэтому «языкознание есть предистория человеческого духа» и именно «в Я. мы обычно так же дома, как и в мире» (Гадамер), ибо сама наша жизнь артикулирован как «разговорное бытие» (Левинас). И как греки «взволнованно и неустанно вслушивались в шелест листвы, в шум ветра, одним словом — в трепет природы, пытаясь различить разлитую в ней мысль», так и современник, вслушиваясь в «гул языка» (а «гул — это шум исправной работы»), вопрошает «трепещущий в нем смысл», ибо для «современного человека этот Я. и составляет Природу» (Барт). В целом, описанные векторы анализа языковой реальности, конституированные в культуре постмодерна, фактически означают «трансформацию prima philosophia в философию Я.» (Апель).