РИЗОМА

РИЗОМА(фр. rhizome — корневище) — понятие философии постмодерна, фиксирующее принципиально нелинейный способ организации целостности (текста), оставляющий открытой возможность как для внутренней имманентной подвижности, так и для интерпретационного плюрализма. Термин «Р.» введен в философию в 1976 Делезом и Гваттари в совместной работе «Rhizome». Понятие Р. выражает фундаментальную для постмодерна деконструктивистскую установку на презумпцию разрушения традиционных представлений о структуре текста как семантически центрированной: «функцией этого центра было бы..., прежде всего, гарантировать, чтобы организующий принцип... ограничивал то, что мы могли бы назвать свободной игрой структуры» (Деррида), в то время как текст абсолютно свободен, ибо «лишен почтения к целостности (закону)» (Барт). Постмодерн реализует себя посредством свободы плюральных нарративных (см. НАРРА-ТИВ) практик, принципиально исключающих саму идею «адекватной» (принцип отсутствия внетекстового «трансцендентного означаемого» у Дерриды) или «правильной» (концепция «заката больших нарраций» у Лиотара) интерпретаций. Сама интерпретация, таким образом, понимается в постмодерне не в классическом герменевтическом смысле, но как процедура «означивания» текста (Кристева), программно плюральной и принципиально произвольной его семантической «центрации». В этом контексте понятие «Р.» вводится Делезом и Гваттари для обозначения радикальной альтернативы замкнутым и статичным линейным структурам, предполагающим жесткую осевую ориентацию. Такие структуры разделяются ими на собственно «стержневые» (»система-корень»), которым соответствует образ мира как Космоса, и «мочковатые» (»система-корешок»), задающие представление о мире как о «хаосмосе» (термин Джойса). Однако, типологической общностью этих структур является фундирующая их презумпция семиотичности мира, выраженная в метафоре мира как книги и предполагающая возможность его декодирования, т.е. однозначного прочтения, исходя из общего принципа, объективированного в дискурсе кода. В противоположность им Р. — не корень, а радикально отличный от корней «клубень» или «луковица» как потенциальная бесконечность, имплицитно содержащая в себе «скрытый стебель». Принципиальная разница заключается в том, что этот стебель может развиваться куда угодно и принимать любые конфигурации, ибо Р. абсолютно нелинейна: «мир потерял свой стержень» (Делез и Гваттари). Эта, отличающая Р. от структуры, полиморфность обеспечивается отсутствием единства семантического центра и центрирующего единства кода (в метафорике Делеза и Гваттари — «Генерала»). Логика корня — это логика жестких векторно ориентированных структур, в то время как любая точка Р. может быть связана со всякой другой: «Р. состоит из плато... Колонны маленьких муравьев, покидающих одно плато, чтобы занять другое.... Каждое плато может быть прочитано в любом месте и соотнесено с любым другим» (Делез и Гваттари). (Прекрасной иллюстрацией этого может служить программный для постмодерна текст Э. Ионеску «Трагедия языка»: «Произошло странное событие, и я не понимаю, как это случилось: текст преобразился перед моими глазами... Вполне простые и ясные предложения... сами по себе пришли в движение: они испортились, извратились»). Фундаментальным свойством Р., таким образом, является ее гетерономность при сохранении целостности: она есть «семиотичное звено как клубень, в котором спрессованы самые разнообразные виды деятельности — лингвистической, перцептивной, миметической, жестикуляционной, познавательной; самих по себе языка, его универсальности не существует, мы видим лишь состязание диалектов, говоров, жаргонов, специальных языков» — словно «крысы извиваются одна поверх другой» (Делез и Гваттари). Организационный принцип Р. в этой связи совпадает с принципом конструкции в постмодернистской концепции художественного творчества, в рамках которой идеал оригинального авторского произведения сменяется идеалом конструкции как стереофонического коллажа явных и скрытых цитат, каждая из которых отсылает к различным и разнообразным сферам культурных смыслов, каждая из которых выражена в своем языке, требующем особой процедуры «узнавания», и каждая из которых может вступить с любой другой в отношения диалога или пародии, формируя внутри текста новые квазитексты и квазицитаты (в метафорике Делеза и Гваттари, «в глубине дерева, в дупле корня или в пазухе ветки может сформироваться новая Р.»). В рамках парадигмальной постмодернистской установки, обозначаемой как «смерть субъекта» (»смерть автора»), задается возможность формирования именно ризоморфных художественных сред (текстов): в отличие от «Автора», современный «скриптор» — отнюдь «не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом», ибо он несет в себе не экзистенциальный потенциал аффектов, однозначно центрирующих текстовую семантику, «а только такой необъятный словарь, из которого он черпает свое письмо, не знающее остановки» (Барт). — Такое письмо принципиально ризоморфно и для него нет и не может быть естественного, правильного или единственно возможного не только способа, но и языка артикуляции: «все приходится распутывать, но расшифровывать нечего, структуру можно прослеживать, протягивать (как подтягивают спущенную петлю на чулке) во всех ее поворотах и на всех уровнях, однако невозможно достичь дна; пространство письма дано нам для пробега, а не для прорыва; письмо постоянно порождает смысл, но он тут же и улетучивается, происходит систематическое высвобождение смысла» (Барт). Так. обр., значимый аспект бытия Р. фиксируется в принципе «нон-селекции» (Делез и Гваттари), регулятивном по отношению к организации текста (как в процессе его создания, так и в процессе его восприятия (ср. с принципом «рав-нозакония» у Дерриды и принципом «преднамеренного повествовательного хаоса» у Д.В. Фоккема). Для фиксации этого феномена Барт вводит понятие «бесовской текстуры»: «текст... в противоположность произведению, мог бы избрать своим девизом слова одержимого бесами (Евангелие от Марка, 5, 9): «Легион имя мне, потому что нас много». Текст противостоит произведению своей множественной, бесовской текстурой, что способно повлечь зо собой глубокие перемены в чтении». Произвольно задавая Р. ту или иную конфигурацию, «читатель не столько овладевает текстом, сколько создает его», налагая «на него определенную схему смысла» (Дж.Х. Миллер). Если структура понимается Делезом и Гваттари как «калька», которая «воспроизводит только саму себя, когда собирается воссоздать нечто иное», то Р. сопоставляется с «картой», которую можно и нужно читать: «речь идет о модели, которая продолжает формироваться», «карта открыта, она объединяет все свои измерения, она подвижна, переворачиваема, восприимчива к изменениям. Любой индивид, группа, социальная формация может разорвать ее, перевернуть, собрать любым образом, подготовить к работе. Можно нарисовать ее на стене, отнестись к ней как к произведению искусства, сделать из нее политическую акцию или материал для размышлений. Это... одно из наиболее отличительных свойств Р. — иметь всегда множество выходов» (ср. с «дисперсностью доминантных ходов» у Ф. Джеймисо-на, «садом расходящихся тропок» у Борхеса, сетевым «лабиринтом» у Эко с их бесконечным числом входов, выходов, тупиков и коридоров, каждый из которых может пересечься с любым другим, — семиотическая модель мира и мира культуры, воплощенная в образе библиотеки-лабиринта в «Имени розы» или «космической библиотеки» у В. Лейча). В силу этого Р., в отличие от структуры, не боится разрыва, но — напротив — конституируется в нем как в перманентном изменении своей конфигурации и, следовательно, семантики: «Р, может быть разорвана, изломана в каком-нибудь месте, перестроиться на другую линию... Линии ускользания — это часть Р. Эти линии постоянно переходят друг в друга... Совершая разрыв, мы прокладываем линию ускользания» (Делез и Гваттари). Аналогично — Д'аном была выделена специфика постмодернистского коллажа как «потока симуль-танностей» — в отличие от структурной композиционности коллажа в модернизме (см. ДАДАИЗМ). В этом плане включение Делезом и Гваттари трансформированного текста книги «Ризома» в качестве главы во второй том «Капитализма и шизофрении» придало ей новое звучание в контексте шизоа-нализа: в отличие от ориентированного на осевые структуры психоанализа, калькирующего спонтанность бессознательного, подгоняя его под дискурс своего кода (и фигура Фрейда здесь изоморфна фигуре Генерала), — шизоанализ не калькирует, но задает своего рода ризоморфную карту симультанности бессознательного, которая «не воспроизводит бессознательное, замкнутое в самом себе, она его конструирует» (см. ШИЗОАНАЛИЗ). Креативной континуальности и принципиальной незавершенности Р. соответствует и феномен «гено-текста», выделенный Кристевой: если «фено-текст — это структура (способная к порождению в смысле генеративной грамматики), подчиняющаяся правилам коммуникации, она предполагает субъекта акта высказывания и адресат», то «гено-текст — это процесс, протекающий сквозь зоны относительных и временных ограничений; он состоит в прохождении, не блокированном двумя полюсами, однозначной информации между двумя целостными субъектами». Изоморфна Р. и предложенная И. Хассаном фигура «пастиш» (ит. pasticcio — стилизованная опера-попурри) как языковой прием, в рамках которого свободная семантическая конфигурация цитат задает бесконечность возможных вариаций понимания, организуя пространство текста в качестве взаимодействия множества «текстуальных миров», реализующих себя каждый в своих языке и стилистике. В этом плане Р. конечна, но безгранична; «Р. не начинается и не завершается», и у нее «достаточно сил, чтобы надломать и искоренить слово «быть» (Делез и Гваттари), открывая возможность и свободу бесконечной плюральности своего гипотетического внеонтологи-зирующего «означивания» (см. ОНТОЛОГИЯ). Таким образом, понятие «Р.», интегрально схватывая когерентно сформулированные в философии постмодерна различными авторами представления о нелинейном и программно аструктурном способе вербальной организации, становится фактически базовым для постмодерна понятием, обретая статус фундаментального основания имманентной полисемантичности децентрированного текста.